— Придурок, не трогай меня!

— Эй, эй, послушай меня, — он охватывает меня руками и взглядом. — Я без ума от тебя. Я прошел через ад без тебя. Через ад. Перестань скандалить, — говорит он, сжимая мое лицо. — Я люблю тебя. Я люблю тебя. Иди сюда.

Он забирает меня к себе на колени. Я не ожидала от него нежности, я ожидала борьбы, чтобы смогла выпустить пар, но он обезоруживает меня, и вместо этого я реву в его руках, когда он держит меня, его губы приоткрыты сзади моего уха, его голос тихий, но твердый и печальный.

— Насколько хорошо, ты думала, я справлялся, когда ты ушла? Ты думала, что это будет легко для меня? Что я не буду чувствовать себя одиноким? Преданным? Обманутым? Использованным? Выброшенным? Никчемным? Мертвым? Ты думала, что не будет дней, когда я ненавидел тебя больше, чем любил за то, что ты разорвала меня на части? Ты так думала?

— Я оставила все ради тебя, — кричу я, больно обхватив себя руками, поскольку я физически изо всех сил пытаюсь держать себя в руках. — С тех пор, как встретила тебя, все, чего я хотела - это быть твоей. Ты сказал, что ты мой. Что ты мой... мой... Настоящий.

Он тихо стонет и сильно прижимает меня к себе:

— Я самый Настоящий чертов мужчина, который у тебя когда-либо был.

У меня продолжают литься слезы, когда я смотрю в его глаза, и они так прекрасны, глаза Ремингтона. Они голубые и нежные, эти глаза видят меня насквозь, эти глаза знают обо мне все, и они больше не смеются, а вместо этого отражают немного боли, которую чувствую я. Я больше не могу в них смотреть, и закрываю глаза, когда меня настигают новые рыдания.

— Все это время это должна быть я, — говорю я. — Это должна быть только я.

— Тогда, никогда, черт возьми, не говори мне, что любишь и уходишь от меня. Не умоляй меня сделать тебя своей, убегая при первой же возможности, когда я не смотрю. Я даже не мог пойти поймать тебя. Разве это честно по отношению ко мне? Разве? Я даже не мог встать на свои собственные гребаные ноги, чтобы пойти остановить тебя.

Я рыдаю сильнее.

— Я проснулся, чтобы прочитать твое письмо, вместо того, чтобы увидеть тебя. Ты была всем, что я хотел увидеть. Всем. Что я хотел. Видеть.

Его слова так больно слышать, я даже не могу говорить сквозь слезы.

Мне кажется, я плакала у него на коленях, пока не уснула. И, когда я проснулась посреди ночи, мои глаза и голова болели от рыданий. Я голая. До меня доходит, что он раздел меня, как всегда. Его кожа горячая напротив моей, его нос в области сгиба моей шеи и плеча, его руки обнимают меня, и я придвигаюсь ближе, даже если это больно. Мы причиняем боль друг другу и приносим утешение. Он притягивает меня ближе, и я слышу, как он вдыхает мой запах, как будто в последний раз, и, прежде чем осознать свои действия, я так же отчаянно вдыхаю его запах в ответ.

Глава 4

Феникс

На следующий день я чувствую себя дерьмово, но потом, когда мы тихо завтракаем, слышу бормотание Ремингтона:

— Пробежишься со мной к спортзалу?

Я киваю.

Он, кажется, наблюдает за мной, будто не может понять, что поделать со взрывной гранатой. И я также пытаюсь выяснить, что с собой поделать. Я никогда в жизни не чувствовала себя настолько поглощенной ревностью, обидой, гневом и ненавистью к самой себе. Меня так тошнит. что я даже не ем, только потягиваю апельсиновый сок. Затем надеваю свои штаны для бега, теннисную обувь и пытаюсь не блевать, когда чищу зубы.

Сегодня в Аризоне жарко, как в аду, на тропинке возле нашего отеля я натягиваю кепку и спокойно разминаю свои квадрицепсы [6] , пытаясь сосредоточится на том, что люблю больше всего на свете после Ремингтона - беге. Знаю, от этого я почувствую себя хорошо, ну если не хорошо, то, по крайней мере, лучше. 

Мы не говорили об этом.

Мы не целовались.

Мы не касались друг друга.

После того, как прошлой ночью я кричала, как идиотка, в его руках. Когда я проснулась, он смотрел в окно, его профиль невозможно было прочесть, и когда он повернул голову, как будто чувствуя меня, мне пришлось закрыть глаза, потому что просто боюсь, что если он будет нежен со мной, я снова сломаюсь.

Сейчас он подпрыгивает на месте, а я растягиваюсь. Он одет в свою серую толстовку и спортивные штаны. За каждый сантиметр его (бегающего боксера) вы бы отдали свою жизнь. Убили бы. Оставили бы всю свою жизнь в Сиэтле позади.

— Хорошо, — шепчу я ему, кивая.

— Давай сделаем это, — он слегка шлепает меня по попе и мы начинаем бежать. Но из-за бессонной ночи я не могу набрать той скорости, что хочу. Ремингтон сегодня выглядит только немного усталым. Он спокойно бежит рядом со мной, размахивая кулаками в воздухе.

А я все жду выброса эндорфинов, но мое тело сегодня не является моим другом, как и эмоции. Я хочу забиться в тихий уголок и снова плакать, пока не выплакаю все это и больше не будет больно. Пока не перестану злиться на себя или на него за то, что согласился на все, что угодно, что мог заполучить в свои руки в течение нескольких месяцев, когда не мог прикоснуться своими руками ко мне.

Я перестала бежать и уперлась руками в колени, пытаясь привести свое дыхание в норму. Ремингтон замедляется и, размахивая кулаками в воздухе, возвращается. Мне хочется застонать от того, как хреново я себя чувствую, когда он выглядит более, чем хорошо. Он останавливается рядом со мной, и я с помощью кепки скрываю свое глупое лицо.

— Если собираемся бежать в спортзал, то нам нужно добраться туда сегодня, — весело шепчет он, сдвигая мою кепку назад. Сильно прикусываю губу, когда он осматривает меня, заставляя удерживать его взгляд.

Стоя на месте, он улыбается мне, показывая свои ямочки. Немного высокомерный, очень горяч, Ремингтон Тэйт, мужчина моей мечты. В этой серой толстовке. С этими голубыми глазами, всматривающимися в меня. Он такой аэродинамический, когда бегает; даже, когда уставший, он бросает вызов гравитации. Его плечи, твердые как скалы, растягивают ткань толстовки, когда он шагает по тротуару.

Кто-нибудь, пожалуйста, просто убейте меня сейчас же.

— Думаю, я туда пройдусь, — говорю я ему, опускаясь на колено, чтобы вдруг завязать еще один узел на обуви. Таким образом, я могу смотреть на свои "Найки" вместо него. — Беги без меня, я позже буду там.

Я никогда не отказывалась бегать с ним. Это наше время, оно особенное, но я чувствую себя слабой, усталой и несчастной.

Опустившись на корточки, чтобы быть со мной на одном уровне, он снимает мою кепку, осматривая меня. На его лице больше нет ямочек. 

— Я пройдусь с тобой, — с легкостью говорит он, и выпрямляясь, надевает мне кепку обратно.

— Ты не должен. Тренер Люп ждет.

Он берет меня за подбородок, сковывая меня своими мучительными голубыми глазами.

— Я. Пройдусь. С тобой. Брук. Теперь дай мне свою руку и позволь мне помочь тебе встать.

Он протягивает свою руку, и я вижу ее,я хочу ее, и вот же она. Я встаю самостоятельно и начинаю идти.

Он тихо смеется и подходит ко мне.

— Не могу в это поверить, черт возьми, — бормочет он.

Он засовывает руки в толстовку, и с наклоненной темной головой, глядя на тротуар, идет рядом со мной. У него упал капюшон, когда он наклонился, чтобы предложить руку, и его черные волосы восхитительно взъерошены. Боже, мне хочется смять их, поцеловать и делать вид, что я сильная, как раньше, но вместо этого меня тошнит и я чувствую себя такой же сильной, как зубочистка.

— Сколько их было? Ты знаешь? — слышу свой голос.

Он издает низкий рычащий звук и тянет две горсти волос, прежде, чем опустить руки.

      — Просто скажи мне, что ты хочешь, чтобы я сделал? Что ты хочешь от меня услышать? Ты не перестаешь плакать, ты не ешь, черт возьми, ты избегаешь моего прикосновения. Какого черта ты придаешь этому значение?

— Потому что ты даже не помнишь; ты даже не знаешь, что с ними делал, кто они. Одна может быть беременной твоим чертовым ребенком в то время, как мы разговариваем! Они могли фотографировать тебя. Они могли . . . воспользоваться тобой!